Жизнь Василия Фивейского

Над всей жизнью Василия Фивейского тяготел суровый и загадочный рок. Точно проклятый неведомым проклятием, он с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя, и никогда не заживали на сердце его кровоточащие раны. Среди людей он был одинок, словно планета среди планет, и особенный, казалось, воздух, губительный и тлетворный, окружал его, как невидимое прозрачное облако. Сын покорного и терпеливого отца, захолустного священника, он сам был терпелив и покорен и долго не замечал той зловещей и таинственной преднамеренности, с какою стекались бедствия на его некрасивую, вихрастую голову. Быстро падал и медленно поднимался; снова падал и снова медленно поднимался, – и хворостинка за хворостинкой, песчинка за песчинкой трудолюбиво восстановлял он свой непрочный муравейник при большой дороге жизни. И когда он сделался священником, женился на хорошей девушке и родил от нее сына и дочь, то подумал, что все у него стало хорошо и прочно, как у людей, и пребудет таким навсегда. И благословил Бога, так как верил в него торжественно и просто: как иерей и как человек с незлобивой душою.

И случилась это на седьмой год его благополучия, в знойный июльский полдень: пошли деревенские ребята купаться, и с ними сын о. Василия, тоже Василий и такой же, как он, черненький и тихонький. И утонул Василий. Молодая попадья, прибежавшая на берег с народом, навсегда запомнила простую и страшную картину человеческой смерти: и тягучие, глухие стуки своего сердца, как будто каждый удар его был последним; и необыкновенную прозрачность воздуха, в котором двигались знакомые, простые, но теперь обособленные и точно отодранные от земли фигуры людей; и оборванность смутных речей, когда каждое сказанное слово круглится в воздухе и медленно тает среди новых нарождающихся слов. И на всю жизнь почувствовала она страх к ярким солнечным дням. Ей чудятся тогда широкие спины, залитые солнцем, босые ноги, твердо стоящие среди поломанных кочанов капусты, и равномерные взмахи чего-то белого, яркого, на дне которого округло перекатывается легонькое тельце, страшно близкое, страшно далекое и навеки чужое. И много времени спустя, когда Васю похоронили и трава выросла на его могиле, попадья все еще твердила молитву всех несчастных матерей: «Господи, возьми мою жизнь, но отдай мое дитя!»

Скоро и все в доме о. Василия стали бояться ярких летних дней, когда слишком светло горит солнце и нестерпимо блестит зажженная им обманчивая река. В такие дни, когда кругом радовались люди, животные и поля, все домочадцы о. Василия со страхом глядели на попадью, умышленно громко разговаривали и смеялись, а она вставала, ленивая и тусклая, смотрела в глаза пристально и странно, так что от взгляда ее отворачивались, и вяло бродила по дому, отыскивая какие-нибудь вещи: ключи, или ложку, или стакан. Все вещи, какие нужно, старались класть на виду, но она продолжала искать и искала все упорнее, все тревожнее, по мере того как все выше поднималось на небе веселое, яркое солнце. Она подходила к мужу, клала холодную руку на его плечо и вопросительно твердила:

– Вася! А Вася?

– Что, милая? – покорно и безнадежно отвечал о. Василий и дрожащими загорелыми пальцами с грязными от земли, нестрижеными ногтями оправлял ее сбившиеся волосы. Была она еще молода и красива, и на плохонькой домашней ряске мужа рука ее лежала как мраморная: белая и тяжелая. – Что, милая? Может быть, чайку бы выпила – ты еще не пила?

– Вася, а Вася? – повторяла она вопросительно, снимала с плеча словно лишнюю и ненужную руку и снова искала все нетерпеливее, все беспокойнее.

Из дома, обойдя все его неприбранные комнаты, она шла в сад, из сада во двор, потом опять в дом, а солнце поднималось все выше, и видно было сквозь деревья, как блестит тихая и теплая река. И шаг за шагом, цепко держась рукой за платье, угрюмо таскалась за попадьей дочь Настя, серьезная и мрачная, как будто и на ее шестилетнее сердце уже легла черная тень грядущего. Она старательно подгоняла свои маленькие шажки к крупным, рассеянным шагам матери, исподлобья, с тоскою оглядывала сад, знакомый, но вечно таинственный и манящий, – и свободная рука ее угрюмо тянулась к кислому крыжовнику и незаметно рвала, царапаясь об острые колючки. И от этих острых, как иглы, колючек и от кислого хрустящего крыжовника становилось еще скучнее и хотелось скулить, как заброшенному щенку.

Когда солнце поднималось к зениту, попадья наглухо закрывала ставни в своей комнате и в темноте напивалась пьяная, в каждой рюмке черпая острую тоску и жгучее воспоминание о погибшем сыне. Она плакала и рассказывала тягучим неловким голосом, каким читают трудную книгу неумелые чтецы, рассказывала все одно и то же, все одно и то же о тихоньком черненьком мальчике, который жил, смеялся и умер; и в певучих книжных словах ее воскресали глаза его, и улыбка, и старчески-разумная речь. «Вася, – говорю я ему, – Вася, зачем ты обижаешь киску? Не нужно обижать, родненький. Бог всех велел жалеть: и лошадок, и кошечек, и цыпляток». А он, миленький, поднял на меня свои ясные глазки и говорит: «А зачем кошка не жалеет птичек? Вот голубки разных там птенчиков выведут, а кошка голубков съела, а птенчики все ищут, ищут и ищут мамашу».

И о. Василий покорно и безнадежно слушал ее, а снаружи, под закрытой ставней, среди лопуха, репейника и глухой крапивы, сидела на земле Настя и угрюмо играла в куклы. И всегда игра ее состояла в том, что кукла нарочно не слушалась, а она наказывала: больно вывертывала ей руки и ноги и секла крапивой.

Когда о. Василий в первый раз увидел пьяную жену и по мятежно-взволнованному, горько-радостному лицу ее понял, что это навсегда, – он весь сжался и захохотал тихим, бессмысленным хохотком, потирая сухие, горячие руки. Он долго смеялся и долго потирал руки; крепился, пытался удержать неуместный смех и, отвернувшись в сторону от горько плачущей жены, фыркал исподтишка, как школьник. Но потом он сразу стал серьезен, и челюсти его замкнулись, как железные: ни слова утешения не мог он сказать метавшейся попадье, ни слова ласки не мог сказать ей. Когда попадья заснула, поп трижды перекрестил ее, отыскал в саду Настю, холодно погладил ее по голове и пошел в поле.

Он долго шел тропинкою среди высоко поднявшейся ржи и смотрел вниз, на мягкую белую пыль, сохранившую кое-где глубокие следы каблуков и округлые, живые очертания чьих-то босых ног. Ближайшие к дорожке колосья были согнуты и поломаны, некоторые лежали поперек тропинки, и колос их был раздавленный, темный и плоский.

На повороте тропинки о. Василий остановился. Впереди и кругом, далеко во все стороны зыбились на тонких стеблях тяжелые колосья, над головой было безбрежное, пламенное июльское небо, побелевшее от жары, – и ничего больше: ни деревца, ни строения, ни человека. Один он был, затерянный среди частых колосьев, перед лицом высокого пламенного неба. О. Василий поднял глаза кверху, – они были маленькие, ввалившиеся, черные, как уголь, и ярким светом горел в них отразившийся небесный пламень, – приложил руки к груди и хотел что-то сказать. Дрогнули, но не подались сомкнутые железные челюсти: скрипнув зубами, поп с силою развел их, – и с этим движением уст его, похожим на судорожную зевоту, прозвучали громкие, отчетливые слова:

– Я – верю.

Без отзвука потерялся в пустыне неба и частых колосьев этот молитвенный вопль, так безумно похожий на вызов. И точно кому-то возражая, кого-то страстно убеждая и предостерегая, он снова повторил:

– Я – верю.

А вернувшись домой, снова, хворостинка за хворостинкой, принялся восстановлять свой разрушенный муравейник: наблюдал, как доили коров, сам расчесал угрюмой Насте длинные жесткие волосы и, несмотря на поздний час, поехал за десять верст к земскому врачу посоветоваться о болезни жены. И доктор дал ему пузырек с каплями.

О. Василия не любил никто – ни прихожане, ни причт. Церковную службу отправлял он плохо, не благолепно: был сух голосом, мямлил, то торопился так, что дьякон едва успевал за ним, то непонятно медлил. Корыстолюбив он не был, но так неловко принимал деньги и приношения, что все считали его очень жадным и за глаза насмехались. И все окрест знали, что он очень несчастлив в своей жизни, и брезгливо сторонились от него, считая за дурную примету всякую с ним встречу и разговор. На свои именины, праздновавшиеся 28 ноября, он пригласил к обеду многих гостей, и на его низкие поклоны все отвечали согласием, но приходил только причт, а из почетных прихожан не являлся никто. И было совестно перед причтом, и обиднее всего было попадье, у которой даром пропадали привезенные из города закуски и вина.

Богоборческий бунт героя в повести «Жизнь Василия Фивейского»

В повести «Жизнь Василия Фивейского» Л.Н. Андреев решает вопросы, волновавшие его на протяжении всего творческого пути - это, прежде всего, проблема веры истинной и веры ложной, фанатичной. В этом произведении автор обращается к древнему сюжету книги Иова. Но этот сюжет переосмысливается в духе новейшего индивидуалистического бунтарства. Для Андреева главной правдой было одиночество человека перед небом и другими людьми, - одиночество, на которое каждый обречен с момента рождения. Эти взгляды автора близки к взглядам художников-экзистенциалистов. В повести ярко проявилась андреевская концепция личности: человек ничтожен перед лицом вселенной, не существует предопределенного, «высшего» смысла его жизни, мрачна окружающая его действительность.

«Тематика и композиция повести близки к житийному жанру древнерусской литературы. Но повесть о Василии Фивейском - это одновременно и полемика и сопоставление со Священным писанием. Канонизированные святые святы по своей природе, жития должны эту святость обнаружить. О.Василий делается святым, пройдя мученическую жизнь, через познание страданий и грехов человеческих» (14, с.107).

Легенда об Иове - одна из самых драматичных во всем Ветхом Завете. В ней с необычной остротой поставлены вопросы о цели человеческого бытия, о границах человеческого разума в их соотнесении с божественным провидением. Толкование книги Иова сводится к мысли, что человек должен безусловно покорятся премудрому и всемогущему Богу, не пытаясь своим ограниченным умом проникать в действия всевышнего мироправителя. Л.Андреев не перелагает книгу Иова. Он лишь использует некоторые ее мотивы и ситуации. «При внешнем сходстве в изложении мытарств и страданий о.Василия с испытаниями, ниспосланными Иову, при общей для обоих мысли об избранничестве, повесть Андреева о «житии» Василия Фивейского построена по совершенно иному внутреннему закону».

Крушение веры человека, его постепенное отчуждение от мира людей и от религии Л.Андреев воплощает в образе Василия Фивейского. Когда человек теряет веру, то остается только правда, но эту правду жизни не каждый может вынести и открыть новый смысл гармоничного существования. Эти люди, по Андрееву, обречены на гибель духовную и физическую. Но почему им уготована такая участь? Общество не может принять правды, которая должна разрушить вековое мироустройство. Личность, посягнувшая на нерушимые основы мира людей, обречена на гибель и осмеяние.

Для Василия Фивейского вера в самом начале жизненного пути была единственной силой, которая крепила его дух, несмотря на испытания, выпавшие на долю его семьи. Отец Василий был человек с незлобивой душой, искренне верующий в бога. Но несчастья, обрушившиеся на его семью, постепенно убивают его веру, хотя он со всей силою души старается сохранить внутреннюю твердость и преданность христианской вере.

Трагическая гибель сына повлекла за собой еще одну беду - попадья стала сильно пить от горя и тоски по умершему ребенку. Когда Василий в первый раз увидел пьяную жену, он «весь сжался и захохотал тихим, бессмысленным хохотком» (Т.1, с.491). Этот смех противоречит основам христианской религии; с этого момента священник теряет веру в силу божественного вмешательства, в возрождение его семьи. В русской народной традиции смех ассоциируется с освобождением, возрождением. Но «хохоток» отца Василия свидетельствует о тяжелом духовном состоянии, внутреннем кризисе. Фивейский борется с терзающими его душу черными мыслями. Он в одиночестве выходит в поле и произносит «молитвенный вопль так безумно похожий на вызов»: «Я - верю» (Т.1, с.492). Тяжелая внутренняя борьба героя отражается на его лице - «скрипнув зубами, поп с силою развел их, - и с этим движением уст его, похожим на судорожную зевоту, прозвучали громкие, отчетливые слова» (Т.1, с.492). С этого момента начинается тяжелая внутренняя борьба в душе отца Василия и отчуждение его от основы жизни - веры в силу христианской религии.

Семейная трагедия усугубляется отношением прихожан к отцу Василию: за время службы в церкви священник не заработал ни любви, ни уважения к себе: «все брезгливо сторонились от него, считая за дурную примету всякую с ним встречу и разговор» (Т.1, с.493).

Открыто противостоит Василию церковный староста Иван Порфирыч Копров, он отказывается целовать у попа руку, нагло оскорбляет попадью в церкви. И при всем этом он верует в Бога. Но Л.Н. Андреев, мастер натуралистической детали, одной меткой фразой показывает, насколько сильна вера старосты. Иван Порфирыч верил, что волосы, растущие по всему его телу, приносят ему удачу, «он верил в это так же крепко, как и в бога» (Т.1, с.493).

Наступает второй круг испытаний Василия Фивейского - рождение больного ребенка, который был зачат в пьяном безумии. Библейская легенда о чудесном воскресении обретает в произведении обратное значение - рождение ребенка не было чудесным знамением, божественным даром, на свет появилось существо без разума, без мысли, чтобы продолжить мучения Фивейского. Ребенок, названный Василием, становится символом духовной гибели семьи. Снова были обмануты надежды священника, потерян смысл жизни, но в этот критический момент звучит голос попа, «он был надломленный, придушенный и глухой, как стон самой великой бесприютности»: «Я - верю» (Т.1, с.496). Василий Фивейский продолжает противостоять несчастиям, старается возродить угасшую веру в божественную силу.

Л.Н. Андреев с психологической точностью описывает состояние человека в момент тяжелых душевных потрясений. С рождением больного ребенка попадья снова начинает пить, образ идиота не оставляет ее ни на минуту. Она снова попадает в замкнутый круг, находится на грани безумия.

В произведении тема веры и тема безумия тесно переплетаются, они объединяются в образе Василия Фивейского. Автор выступает как психолог, искусно сочетающий крушение веры героя с настигающим его безумием. Первым, кто упрекал Фивейского в безверии, была жена, находящаяся в бессознательном, пьяном состоянии. Отца Василия терзают тяжелые думы, переживания, он живет как будто в ином мире, обособленном от людей. Человек со сломленной волей, доведенный до отчаяния жизненными проблемами старается найти выход из сложившейся ситуации. Отец Василий не пытается изменить ход событий, облегчить положение семьи - мирские проблемы его не интересуют. Его сознание занимают вечные вопросы бытия, поиск правды, «которой не дано знать никому» (Т.1, с.506).

С этого момента происходит перелом в сознании отца Василия: внутренний мир открывается внешнему, священник начинает сближаться с реальной действительностью. В рассказе поднимается тема правдоискательства, Фивейский вдруг замечает, что «на земле есть и другие люди - подобные ему существа, и у них своя жизнь, свое горе, своя судьба» (Т.1, с.516). Отец Василий обращается к загадке человеческой души, надеясь найти в ней правду о Боге, о таинственных судьбах человеческих: «он не знал, чего он ищет, и беспощадно переворачивал все, на чем держится и на чем живет душа» (Т.1,с.519). Священник чувствовал, что каждый из людей несет свою маленькую правду, являющуюся частью большой, всеобъемлющей правды, для которой нет даже человеческого слова, чтобы назвать ее и объявить истинной.

В библейской этике проповедуется всепрощающая любовь к ближнему, Андреев же, опровергая эту христианскую истину, изображает священника, который никого не любит, и, что интересно, его герой не сокрушается перед этим открытием в своей душе, он говорит такие страшные вещи смеясь. Дочь священника Настя признается отцу в своей ненависти к людям, она говорит о своем желании убить мать и больного ребенка. Настя, так похожая на своего отца, выражает темные стороны души Фивейского, которые он сам еще не познал в себе. Загадочна душа отца Василия, терзаемая тяжелыми думами и поиском «великой, всеразрешающей правды» (Т.1,с.519).

В моменты тягостных размышлений отец Василий начинает сомневаться в безумии своего сына. Об этом Андреев, мастер психологического портрета, прямо не говорит, но глазами священника, который ночью при бледном свете смотрит на спящего сына, читатель видит не больного ребенка, а лицо актера, измученного трудною игрою. Но это видение лишь результат больного, измученного воображения и игры света в полутемной комнате.

Символичен образ мальчика-идиота. «Он выражает собой все роковое, безымянное и непостижимое для человеческого ума зло, которое со всех сторон окружает Василия Фивейского. С момента рождения облик идиота сопутствует делам и помыслам о.Василия, оттеняет его слабость, заблуждения, неспособность реально повлиять на ход жизни» (14, с.125).

Во время Великого поста к отцу Василию приходят исповедаться люди. Бедствующий крестьянин Семен Мосягин раскрывает свои грехи перед Фивейским. Но грехи его ничтожны по сравнению с теми испытаниями, которые выпали на его долю. Несмотря на то, что Семен всю жизнь трудился не покладая рук, его дети и жена всегда голодали. Мосягин похоронил всю свою семью, не выжил даже сирота, которого Семен из жалости взял к себе. «Казалось, что слезы не должны были высыхать на глазах этого человека, крики гнева и возмущения не должны были замирать на его устах, а вместо того он был постоянно весел и шутлив…» (Т.1, с.512). Грехи Мосягина были ничтожны, и от этого еще больше и страшнее становились его страдания, «кто его слышал, плакать хотелось, а он насмешливо и тихо улыбался» (Т.1, с.512). Василия Фивейского поражает смирение, с которым крестьянин рассказывает о своих муках, он ни на кого не жалуется, никого не упрекает и не просит о помощи. Вера в Бога Мосягина стихийная, нерассуждающая, это безропотное почитание Всевышнего и преклонение перед ним. На вопрос о.Василия, почему Бог не помогает Семену, он отвечает: «стало быть не заслужил» (Т.1, с.513). Эти слова отражают психологию русского народа, смирение перед несчастиями и непротивление злу, принятие Бога как абсолютной истины. В повести только образ Мосягина можно соотнести с образом мученика Иова.

Василий Фивейский, выслушав исповедь Семена Мосягина, вдруг отчетливо представляет все ужасы, которые пришлось испытать крестьянину. Семен надеется на скорое облегчение своей участи, но Фивейский не находит слов, чтобы утешить его, потому что сам не верит в божественное провидение. О.Василий говорит Мосягину: «Что я могу сделать? Что я - Бог, что ли? Его проси» (Т.1, с.513). После молитвы Семен становится весел, и теперь он знает заранее, что ему станет легче.

«Большинство героев Андреева одиноки из-за личного горя, личной обиды, причиненной жизнью, но сострадание, чуткость к чужому горю может уживаться с эгоцентризмом, человек может претворить чужие страдания в свои собственные и жить ими, и тогда опять из-за своих ощущений боли и скорби он не будет видеть остального мира. Человек, чувствующий боль от чужой раны, на этой, уже своей боли, сосредотачивает свое внимание, и она, разрастаясь, тоже способна заслонить мир, как и личное горе» (15, с.56).

Во время поста к отцу Василию является много исповедников, которых он «настойчиво и сурово» допрашивает; смысл каждой услышанной речи «страдание, страх и великое ожидание» (Т.1,с.520). О.Василий начинает чувствовать себя слугой и рабом страждущих людей. Он уже не может освободиться от ощущения вселенского горя, от ожидания высшей правды, которая должна была объяснить смысл человеческих страданий на земле. В своем неизменно одиноком подвижничестве герой ощущает себя посланцем «собирательного» человека, горем и страданием которого проникся, «всего живого мира», который ждет от него помощи. «Дух, разорвавший тесные оковы своего «я», - так сказал Л.Андреев об обновленном о.Василии. В этот период близости к страданиям других людей в сознании Фивейского горе общее сливается с его внутренними переживаниями, расширяются границы личности, «я» героя выходит за свои пределы. В сознании о.Василия продолжается тяжелая внутренняя работа, поиск всеобщей истины. «А ночью живые люди превращались в призрачные тени и бесшумною толпою ходили вместе с ним - прозрачными сделали они стены его дома и смешными все замки и оплоты. И мучительные, дикие сны огненной лентой развивались под его черепом» (Т.1, с.521).

В повести образ Бога, признанного в христианской традиции отсутствует, для о.Василия есть лишь некий символ, метафизическая тайна, которую нужно разгадать, дабы объяснить смысл человеческого существования. Фивейский не верит и библейскому писанию, раскрывающему основы мироздания. И между тем священник ощущает близость с Богом, ему будто бы открывается тайна человеческого бытия, но он никак не может ее разгадать, претворить в реальность. Герой повести почитает того Бога, который даст человеку - в его, Фивейского, лице - власть «над жизнью и смертью». Иначе говоря, безгранично, вровень с собою возвысит личность. «Но попытки найти себя в Боге (точнее в метафизической тайне, которая здесь, в рассказе о священнике, предстаёт под именем «Бог») кончаются крахом. Чаемое горнее благо обернулось инфернальной злобою, поправшей мученическую жизнь, но не смогшей унизить ее. «Он должен быть сломан, но не побежден», - сказал писатель о своем герое» (13, с.37). Путь к высшей правде остается возможен для героя лишь через одинокое «я». Но именно в процессе этого пути оно, это «я», выходит за свои пределы, приобщается к «неведомым и таинственным» высотам сверхличного знания.

Для Василия Фивейского наступает новый круг испытаний: попытка самоубийства попадьи, пожар, священник узнает новые ужасные тайны человеческой души на исповеди. О.Василий доведен до отчаяния, в его душе назревает открытый бунт против несправедливости. Несмелый вызов небу в начале повести сменяется открытым противостоянием: священник поднимет богохульственный кулак и «пронзительно и исступленно» закричит: «И ты терпишь это! Терпишь! Так вот же…» (Т.1, с.520). В церковь о.Василий идет как на казнь, «где палачами являются все: и бесстрастное небо, и оторопелый, бессмысленно хохочущий народ, и собственная беспощадная мысль» (Т.1, с.522).

На исповеди Василий Фивейский слышит страшный рассказ от нищего калеки об убийстве девочки-подростка. Сначала священник говорит о каре небесной, о том, что убийцу ждет ад, но затем о.Василий сам же опровергает свои слова: «Ты не бойся. Ада не будет» (Т.1,с.520). Фивейский понимает, что для этого человека, испытавшего столько несчастий, ад уже не страшен, ад для него - это земная жизнь. Тогда о.Василий говорит о том, что ада не будет для преступника, будет только рай. Такая позиция Фивейского полностью противоречит христианскому закону о карающей деснице божьей, об испытаниях, которые ждут души грешников в аду. Священник признается, что он сам убил человека, девочку Настю. Образ дочери Фивейского - это символ светлого, доброго и безмятежного в душе главного героя, но все светлые начинания омрачились смертью, мир стал черным в восприятии о.Василия, и Настя изменилась, стала черствой, жестокой, но только она понимала отца.

В образе дочери Фивейского воплощены тайные, бессознательные переживания самого героя. По мнению Насти, все, что мешает нормальному существованию семьи: пьющая мать, ребенок-инвалид - должно быть уничтожено. Только тогда Фивейский смог бы обрести хоть малую долю душевного спокойствия. Но сам о.Василий таких мыслей никогда не высказывал. Поэтому священник говорит не о физической смерти Насти, а о духовной. С этого момента в повести становится ясно, что будущего у о.Василия уже нет, как нет и прошлого, а настоящее - это больная жена и образ полуребенка, полузверя.

Василий Фивейский пытается выйти из замкнутого круга несчастий, подавить в себе бурю темных и тягостных мыслей. Он решает снять с себя сан священника, признается жене: «Я не могу идти в церковь» (Т.1,с.523). И снова в доме о.Василия появляются первые, несмелые ростки счастья и радости - мысль о скором отъезде и расставании с идиотом. Фивейский старается что-то предпринять, чтобы спасти семью и свою истерзанную душу. Это попытка оставить христианскую религию - он больше не хочет проповедовать истины Бога, в которого не верит.

Ненадолго воцаряется в доме о.Василия покой. Но спокойствие было только внешним, сознание Фивейского не покидали тяжелые, мрачные мысли. Тема рока, жестокой предопределенности судьбы человека воплотилась в образе главного героя. Даже в моменты мирного существования его семьи он где-то в глубине своего сознания ощущал близость новых, еще более жестоких потрясений. О.Василий был одинок в своих переживаниях, в своем стремлении познать мир без иллюзий, правду о человеческом существовании и о месте Бога на земле. Так Л.Андреев говорит об одиночестве своего героя: «Если бы сошлись добрые и сильные люди со всего мира, обнимали его, говорили бы ему слова утешения и ласки, он остался бы так же одинок» (Т.1,с.523).

Новый круг несчастий обрушился на о.Василия - в страшном пожаре пострадала попадья, затем умерла в страшных мучениях. Во время прощания с попадьей Фивейский высказывает мысль о скором избавлении от мучений, о близости Бога, который дарует грешнице вечный мир и покой. Почему о.Василий так проникновенно говорит о божественном провидении, о силе Спасителя? Может, он хочет облегчить участь умирающей женщины, испытывающей мучительную боль, или в душе священника, освободившегося от тягостных сомнений и размышлений, просыпается истинная христианская вера? Действительно, такой перелом взглядов Василия Фивейского, связан с особенностями психики человека, испытавшего столь сильное потрясение. Такое внезапное принятие христианских истин и слепое следование им лишь страх перед жестоким роком, нависшим над семьей Фивейского.

Итак, у о.Василия на смену безверию приходит слепая, фанатичная вера, но именно она дарит ему шаткое душевное равновесие. Другого пути у Фивейского нет, его сознание, находясь в воспаленном состоянии, не выдержало бы столь страшного удара - смерти жены. Вера в Бога спасла о.Василия от гибели: «Самую жизнь свою перестал он чувствовать - как будто порвалась извечная связь тела и духа, и, свободный ото всего земного, свободный от самого себя, поднялся дух на неведомые и таинственные высоты» (Т.1, с.527). Живая мысль покидает главного героя, он живет теперь «таинственной жизнью созерцания» (Т.1, с.528).

Признавая Бога, Василий Фивейский чувствует себя не простым верующим, он ощущает себя избранным для великой цели, еще не известной ему. Для главного героя возможно принятие веры только при осознании себя равным Всевышнему, познавшим «неизъяснимую близость Бога» (Т.1, с.529).

Андреев, искусный психолог, во время монолога о.Василия о своем подвиге во имя веры, вводит эпизод с цыпленком, который так ёмко и точно раскрывает позицию автора - все в руках человека. Ранее автор приводит эпизод с ночной бабочкой, которая попала под огонь лампы: «…отовсюду лился на нее беспощадный свет и обжигал маленькое, уродливое, рожденное для мрака тело. С отчаянием она начинала трепетать короткими, опаленными крылышками, но не могла подняться на воздух и снова угловатыми и кривыми движениями, припадая на один бок, ползла и искала» (Т.1, с.528). В повести возникает тема избранничества: если личность поднимается выше своего «я», стремится к познанию тайн бытия, она обречена на погибель так же, как и бабочка, рожденная для вечного мрака, но летящая к свету.

Новая жизнь о.Василия похожа на добровольное затворничество. Фивейский живет только жизнью духа, отрекшись от плоти, он готовит себя для подвига во имя Бога. Фанатичное служение в церкви священника, приходящего даже в самый лютый мороз и проникновенно читающего молитву, пробуждает тревогу у людей: «В прямом, безбоязненно открытом и светлом взоре попа они уловили мерцание тайны, глубочайшей и сокровеннейшей, полной необъяснимых угроз и зловещих обещаний».

Василий Фивейский уединяется от внешнего мира в холодном доме вместе с идиотом, который становится невольным затворником. Священник читает сыну библейские сказания о чудесах, совершенных Иисусом Христом на земле. Но рассказ об исцелении слепого только в душе у о.Василия вызывает бурные эмоции, потому что сам он начинает ощущать себя избранником Бога на земле, способным совершать чудеса. Однако в ответ Фивейский слышит лишь «бессмысленный зловещий смех» идиота. Темные предзнаменования окутывают жизнь о.Василия, но он с еще большим рвением отдает всего себя служению тому неизведанному, что представляет он под именем Бога.

Под Троицу умирает Семён Мосягин, люди были потрясены его страшной гибелью, но все «думали о попе, и сами не знали, почему о нем думают и чего от него ждут» (Т.1, с.543). Нелепая смерть Семёна становится причиной появления слухов о таинственных способностях о.Василия. Священник в сознании людей приобретает некую мистическую силу, становится магом-чародеем, с трепетом и страхом начинают относиться к нему прихожане: «перед ним широко расступались и долго не решались стать на то место, где невидимо горели следы его тяжелых больших ног».

Таким образом, Василий Фивейский вступает с окружающими в противостояние, его постепенное отчуждение от людей в этот период подходит к высшей точке: для окружающих он становится воплощением нечистой силы. Главный герой как будто бы познал тайну смерти и возвысился над остальными людьми. Но это лишь иллюзии суеверных; страдания за весь род человеческий во имя истины бытия никогда не одобрялись обществом. А тех, кто посмел восстать против общепринятого порядка, всегда предавали суду.

У Андреева тот, кто должен быть пастырем народным, становится злейшим врагом для окружающих, которые обвиняют его в служении не христианскому Богу, а нечистой силе. Василий Фивейский слышит из уст старосты Ивана Порфирыча обвинение в смерти Семена и просьбу уйти из дома подальше от людей. Священника хотят изгнать как прокаженного, потому что он поражен заразой неверия, которая подрывает основы человеческого мироустройства, вносит в привычную жизнь людей разлад и смятение, заставляет искать правду о Боге и о людях.

Ощущение неотвратимого, страшного финала присутствует в эпизоде похорон Семена Мосягина. Действие повести приближается к своей кульминации. Душевный перелом героя предвещает природа: «в них (окна) смотрело медно-красное, угрожающее небо; оно точно переглядывалось угрюмо из окна в окно и на все бросало металлические сухие отсветы» (Т.1, с.544). Смятение и страх были и в душах прихожан, ожидание чего-то неизвестного и оттого страшного не покидало людей в этот день. Только о.Василий был неизменно спокоен и чужд всем волнениям природы и людей. Для него будто не существовало ни усопшего, ни прихожан. Он весь отдался сложной внутренней работе, ожидая разрешения вопросов, которые волновали его воспаленное сознание.

По мере совершения обряда отпевания церковь окутывает тьма. Слова из Святого писания не приносят успокоения ни в природе, ни в сознании людей; внешне не ощутимая внутренняя тревога охватывает прихожан. Искусный психолог, Андреев изображает состояние ужаса, паники, которое охватывает людей при осознании ими тонкой грани, разделяющей жизнь и смерть, сущее и мистическое, ирреальное. Василий Фивейский стоит ближе всех к разрешению этих коллизий, потому что только он имел в себе дерзость задуматься над тайной мироздания.

Тьма в повести переходит из отвлеченного понятия в реальный образ, она появляется в ответ на слова из Святого писания: «позади их выползло что-то чугунно-серое, лохматое, взглянуло на церковь мертвыми очами и поползло выше, к кресту» (Т.1, с.549). Василий Фивейский тоже почувствовал тьму, но не понял ее, он подумал, что наступило зимнее раннее утро, одно из тех, когда он молился в одиночестве. В этот момент в сознании о.Василия как будто всколыхнулись мысли и чувства, им овладело ощущение страшной пустоты и смерти. Но неожиданно на смену этим чувствам пришли новые; ощущение радости при разгадке великой тайны бытия.

Ощутив в себе божественную силу и волю, Василий Фивейский «хохочет беззвучно и грозно», наводя своим поведением ужас на окружающих людей. Но это смех не безумного человека; священник находится в возбужденном состоянии, его воспаленное сознание только что нашло выход из, казалось бы, непроходимого мрака загадок и тайн человеческого бытия. Смех Фивейского - это смех над жизнью и смертью, он символизирует перерождение главного героя, новый этап борьбы. О.Василий примет Бога и христианскую веру только при условии, если он будет наравне с Всевышним. Чтобы проверить силу своей веры, священник решается на поступок, который приводит в ужас всех людей и заставляет их бежать из церкви, как из преддверия ада. «В паническом страхе люди бросились к дверям и превратились в стадо: они цеплялись друг за друга, угрожали оскаленными зубами, душили и рычали» (Т.1, с.550). Василий Фивейский, задумав воскресить усопшего, продолжает повторять страшные просьбы, обращенные к разлагающемуся телу: «Тебе говорю, встань!» (Т.1, с.551).

Попытка оживления Фивейским умершего человека - это аллюзия на библейское писание, где Иисус Христос совершает чудо воскрешения. Но отождествление себя с Богом не приносит умиротворения душе о.Василия, не открывает перед ним тайны мироздания до конца.

Эпизод «воскрешения» написан Л.Андреевым с натуралистической достоверностью. Через мелкие, порой ужасающие детали, в андреевских произведениях воссоздается неповторимый мир, полный мистики, страха и гротеска, где человеческая личность стоит одна перед лицом Вселенной.

Василий Фивейский, желая совершить чудо, подобное божественному, отрешается от окружающего мира, всем своим существом отдаваясь идее воскрешения. Он уже будто бы слышит звуки в гробу, шаги на улице, воспаленное сознание о.Василия жаждет совершения чуда, но оно не происходит. И священник начинает возвращаться в реальность, безумная идея воскрешения оставляет его мысли, он начинает чувствовать окружающий мир. Фивейский видит перед собой гроб с телом, понимает, что все люди разбежались в страхе и ужасе от него. И в этот момент он вспоминает идиота как неудавшуюся попытку воскрешения, как обман неба, насмешку над собой Всевышнего.

Сознание о.Василия как будто бы пробуждается от мучительного, изматывающего сна, в котором идеал веры и служение всевышнему были превыше всего. Но Фивейский не принимает Бога как абсолютное, вечное начало, не требующее никаких доказательств. Для него Бог, или то, что он понимает под этим образом, существует только тогда, когда есть доказательства. Поэтому о.Василий ставит себя наравне с Богом, дабы проверить силу всевышнего, его участие в жизни людей. Без доказательств идея Бога для Фивейского бессмысленна, потому что она бездейственна для человека.

В финале повести звучит вызов Фивейского небу, в котором он отрекается от веры, но в то же время он открыто просит всевышнего явиться ему воочию, чтобы удостовериться в существовании царя небесного, в том, что жизнь прожита не зря. «Так зачем же я верил? Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость - чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для тебя. Один ты! Ну, явись же - я жду!» (Т.1, с.552).

Василий Фивейский снова и снова обращается с настойчивыми просьбами то к небу, то к умершему. Л.Андреев изображает своего героя в момент тяжелого эмоционального напряжения: сознание священника полностью поглощено идеей веры, реальность перестает существовать для него; подсознательное стремление к истине владеет волей, разумом и всем существом Фивейского.

Внезапно о.Василий видит вместо тела Семёна смеющегося идиота, «слияние вечной жизни и вечной смерти» (Т.1, с.553). Желание воскресить умершего сына в новорожденном ребенке породило на свет лишь подобие человека, лишенного разума и воли. Когда Фивейский опять желает воскресить человека из мертвых, он видит вместо чуда смеющегося идиота, который является символом бессилия самого о.Василия.

Сознание Василия Фивейского не выдерживает такого напряжения, он бежит из церкви прочь, бьёт пытавшегося его удержать псаломщика. Небо для священника кажется охваченным огнем - «в самых своих основах рушится мир» (Т.1, с.553). О.Василий бежит на окраину села, находясь в состоянии сильного эмоционального напряжения, для него не существует ни чувства времени, ни ощущения пространства, его сознание теряет последнюю связующую нить с реальным миром, оно обращено в самую глубину души, где все рушится и где не осталось ни надежды, ни мысли, ни воли.

Но последняя мысль, мелькнувшая в сознании Фивейского, была о людях, ему кажется, что все умерли. Это отчасти становится правдой, потому что люди отреклись от него. Бегущего о.Василия видят проезжающие невдалеке люди, они останавливаются, но как только узнают священника, бьют лошадь и скачут дальше, уже не останавливаясь.

Все, чему Василий Фивейский посвятил свою жизнь, оказалось мифом, обманом для него. Во имя людей, их счастья и благополучия страдает он. Его не устраивает мир, где страдают все и ждут благословения Всевышнего слепо и безропотно, не пытаясь найти истину, объединяющую небо и землю. А в итоге он в самую тяжелую минуту своей жизни остается один, люди бегут от него.

В финале повести тема одиночества человека перед Вселенной принимает всеобъемлющее значение, становится ведущей в круге других проблем. Василий Фивейский умер в трех верстах от села, но «в своей позе сохранил он стремительность бега <… > - как будто и мертвый продолжал он бежать» (Т.1, с.554).

Со смертью Василий Фивейский не обрел покой, он до последнего момента боролся, но бунт был обречен на гибель. В этой повести Л.Андреева раскрывается убеждение автора в том, что Бог должен быть только внутри каждого человека, в его мыслях и поступках.

Как мы смогли убедиться, христианские образы и сюжеты наполняются у Андреева новым смыслом и содержанием, они перерождаются под его пером и начинают жить новой жизнью. Обращение к Библии у писателя - это лишь оболочка произведения, идейное содержание которого часто противоречит христианскому миропониманию. В творчестве писателя, посвященном библейским сюжетам, изображается личность, которая отвергает царство Бога на земле - это одинокий герой, который равно одинок как перед небом, так и перед другими людьми.

бессмертие библейский герой драма

Духовная неполнота религиозного чувства главного героя была отмечена еще Д.Мережковским, который указал на его стремление с помощью чуда компенсировать вакуум веры: «Мы о вере о.Василия слышим, но веры его не видим… Бог посылает верующим все житейские блага и охраняет их от всех житейских бед; пока Бог это делает, есть вера, а перестал - и вере конец» . Позднейшими интерпретаторами повести справедливо подчеркивался интерес автора к «границам и тупикам человеческой веры» , однако с немалой долей категоричности выдвигались тезисы о том, что «экзальтированная вера священника вытесняет из его восприятия реальную многогранность жизни» , о том, что «писатель делает попытку показать крушение веры о.Василия как ступеньку к какой-то действенной жизненной философии» , что, «отвергнув Бога как мнимую опору, Андреев взыскует к ответу самого человека» , при этом «попытки о.Василия найти прочную веру и вести праведную жизнь» порой однозначно оценивались как «бесплодные» . Во многих обращенных к повести исследованиях традиционно не прослеживается само развитие мотива веры , не выявляются разнонаправленность и аксиологическая неоднородность этих исканий, что неизбежно ведет к упрощенным выводам. Зачастую не принимается во внимание сложное сопересечение различных типов веры и подходов к ней – вовсе не только у одного о.Василия. Представляет интерес и то, как нравственно-религиозные поиски воплотились в образном мире, поэтике произведения .

Уже в экспозиционной части повествования проступает авторская интуиция об антиномизме веры . Просветленное изображение «торжественной и простой», до некоторых пор избавляющей от тяготения «сурового рока» веры Фивейского – «как иерея и как человека с незлобивой душой» – вскоре сменяется проникновением в лабиринты оцепенелой, скованной отчаянием, но не утраченной до конца веры попадьи после гибели сына, когда она «все еще твердила молитву всех несчастных матерей». Намеченная антиномия одухотворенных высот и тягостных испытаний земной человеческой веры раскроется в ключевых образах, лейтмотивах и сюжетных перипетиях повести .

Сквозной в повествовании о центральном герое становится ситуация «одного на сцене» , запечатлевающая его прямое предстояние Богу и создающая повышенное напряжение сюжетного действия. Переживая еще свежую душевную рану после гибели сына, о.Василий дважды уединяется в поле и обращает к Богу «громкие, отчетливые слова»: «Я – верю». Экспрессивное воссоздание эпизода прямого Богообщения с использованием рядов однородных членов («Угроза и молитва, предостережение и надежда были в нем») отвечает авторской установке на скрупулезное исследование парадоксально накладывающихся друг на друга граней религиозного сознания , психологических оттенков «этого молитвенного вопля» с одновременно звучащими в нем безумием, вызовом, возражением, страстным убеждением. Вера постигается автором и героем как мощный источник душевной энергии для преодоления катастрофического мироощущения и готовности «снова хворостинка за хворостинкой приняться восстановлять свой разрушенный муравейник».

Явленный разговор с Творцом в логике последующей эволюции о.Василия становится частью его внутреннего бытия, все мучительнее разрываемого противоречием между жаждой веры и безотрадной «думой», «тяжелой и тугой». Динамичные перечисления постепенно переходят в замедляющие и «утяжеляющие» ритм повествования лексические и синтаксические повторы, которые приоткрывают адские круги человеческой богооставленности: «… так явственно была начертана глубокая дума на всех его движениях… И снова он думал – думал о Боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни». Переживая новые потрясения, связанные с рождением идиота, пожаром и гибелью попадьи, о.Василий предпринимает героическую попытку укрепить в себе веру в правоту Высшего Промысла вопреки всему совершающемуся, что вновь выражается ситуацией «одного на сцене»: « – Нет! Нет! – заговорил поп громко и испуганно. – Нет! Нет! Я верю. Ты прав. Я верю». В обрамляющих эту сцену авторских психологических комментариях выявляется неизбывная слабость человеческих ума и мысли перед тем, чтобы вместить в себя веру, не подкрепляемую рациональными основаниями . Этим подготавливаются дерзновенное отречение о.Василия о своего «я», от собственного индивидуального воления, его стремление перейти от гордого «Я – верю» к сокрушенному «Верую»: «И с восторгом беспредельной униженности, изгоняя из речи своей самое слово «я», сказал: – Верую! И снова молился, без слов, без мыслей, молитвою всего своего смертного тела, в огне и смерти познавшего неизъяснимую близость Бога». Подобные превозмогание духом «тесных оков своего «я»», прорыв к «таинственной жизни созерцания» возводят героя на небывалую духовную высоту, приближая его веру к радостной, жертвенной вере первых христиан – в моменты, когда «он верил – верою тех мучеников, что всходили на костер, как на радостное ложе, и умирали, славословя», когда священнические возгласы во время службы он произносил «голосом, налитым слезами и радостью». Всеобщим злу и хаосу он противопоставляет Евангельское Слово об исцелении Христом слепого у Силоамской купели, и это наполняет его новым вдохновением веры: «– Зрячим, Вася, зрячим! – грозно крикнул поп и, сорвавшись с места, быстро заходил по комнате. Потом остановился посреди ее и возопил: – Верую, Господи! Верую!». Однако композиционно порывы к святой вере вырисовываются на фоне враждебной, зловеще хохочущей природной стихии со «свистом и злым шипением метели и вязкими, глухими ударами», а могучий, казалось, голос повторяющего Христовы Слова священника образно уподобляется тому, как «зовет блуждающих колокол, и в бессилии плачет его старый, надорванный голос», и заглушается «неудержимо рвущимся странно-пустым, прыгающим хохотом идиота».

Впоследствии мучительное воспоминание о «колоколе и вьюге», «о каком-то весеннем смехе» промелькнет в сознании о.Василия в кульминационном эпизоде отпевания при попытке воскрешения умершего. Эти композиционные параллели становятся средством выражения отчаянной авторской интуиции об обреченности человеческой веры и устремлений к Богу на поражение перед игрой сил вселенского зла. Так дерзновенная вера на вершинной стадии своего развития неизбежно перерождается, по Андрееву, в радикальный бунт человека против Творца .

Неразрешимыми противоречиями преисполнено духовно-нравственное пространство сцены несостоявшегося воскрешения, которая запечатлена через поэтику оксюморонного изображения . То «мятежное и великое», что звучало в восклицаниях священника («Здесь нет мертвых!», «Тебе говорю, встань!»), смягчается и «очеловечивается» его «светлой и благостной улыбкой сожаления к их неверию и страху». Бунтарское вопрошание Бога («Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною?») совершается им «в позе гордого смирения», а за мгновение до бунта герой «весь блистал мощью безграничной веры». Контрастное совмещение «мощи веры» и трагического переживания того, как «в самых основах своих рушится мир», не получает в образном мире повести, вопреки возможной авторской тенденции, какого-либо однозначного разрешения – так же, как не имеет его в произведении и антиномия двух типов веры: хрупкой, уязвимой, напоминающей о.Василию доверчивого к «человеческой благости» цыпленка, – и могущественно-страстной, способной возвысить падшее человеческое естество и побудить его к искреннему обращению: «Да будет святая воля Твоя». Именно внутренняя поляризованность религиозного и художественного сознания автора предопределила отмечавшийся исследователями антиномизм жанровых и повествовательных решений в произведении, где «летописно-житийная форма рассказа о событиях» на содержательном уровне вступает в противовес с «антижитийной установкой» , направленной на постижение кризиса веры.

Духовный путь о.Василия художественно осмысляется и на основе его личностного взаимодействия с прочими персонажами, с иными подходами к вере . Подобная диалогическая модальность изображения намечена соприкосновением сознаний героя и автора, который ведет речь «с позиций страстного «соучастника мировоззренческих поисков героя, бескомпромиссного искателя истины» . В плане речевой организации это обуславливает «включение монологов персонажей в авторское повествование… подчинение речи героев, их поступков и внутреннего мира лирической интонации» . Неслучайно, что одной из кульминаций в исканиях о.Василия становится момент, когда в совершении Таинства исповеди он открывает для себя значимость иных судеб, неповторимых экзистенций и в то же время универсальную «великую, всеразрешающую правду» о Боге, интуицию о «вечно одинокой, вечно скорбной человеческой жизни»; когда в его индивидуальной картине мира «вся земля заселилась людьми, подобными о.Василию».

Из более частных сопоставлений в повести выделяется параллелизм между судьбами о.Василия и попадьи в их чаяниях обрести и сохранить веру. Напряженный ритм рассказа о страданиях несчастной женщины подчинен передаче мучительных колебаний между обнадеживающей верой и крайним отчаянием. Экспрессивными психологическими штрихами прорисована та мечта попадьи о новом сыне, в которой человеческое, земное оказалось весомее Божественного. Чувствам о.Василия, сплавившим «и светлую надежду, и молитву, и безмерное отчаяние великого преступника», противопоставляется ее сгорание «в безумной надежде», что актуализирует мотивы безумия, «вечно лгущей жизни», знаменующие отдаление человека от Бога и позднее персонифицированные в «образе полуребенка, полузверя». Собственные страдания от утраты истинной веры умножают зоркость попадьи в отношении маловерия и внутреннего отступничества супруга. В одном из их мучительных разговоров о потерянном сыне ее поражает страшная догадка, как бы распахивающая перед персонажами метафизическую бездну: «Ты… – попадья остановилась и со страхом отодвинулась от мужа, – ты… в Бога не веришь. Вот что!». Это неразрешимое в мировоззренческой системе Андреева балансирование между хрупкой верой и всепроникающим отчаянием высвечивается и в финале ее судьбы. Роковой пожар, в котором «сгорел один только поповский дом», обрывает путь героини именно на том этапе, когда «всею силою пережитых страданий поверила попадья в новую жизнь… видела особенный блеск его глаз… верила в его силу… верила, что скоро перестанет пить совсем». В предсмертном разговоре с ней о.Василия трепетная вера в Бога и отчаянный ужас от Его близости болезненно переплелись, и силой священнического озарения он «испытал неизъяснимую и ужасную близость Бога … в голосе его звучала непоколебимая и страшная вера».

Мучительные духовные искания священника и его жены предстают в повести на фоне тотального оскудения народной веры . Показательна фарисейская, предельно рассудочная вера старосты Ивана Порфирыча, который поклонился кумиру собственных благополучия и удачливости, «считал себя близким и нужным Богу человеком… верил в это так же крепко, как и в Бога, считал себя избранником среди людей, был горд, самонадеян и постоянно весел». И в душах своих прихожан, исповедников – тех, кого он как пастырь настойчиво призывал напрямую обращаться к Богу («Его проси!») и кто в финале трусливо побежит из церкви, – о.Василий подмечал терзавшие и его самого «печаль несбывшихся надежд, всю горечь обманутой веры, всю пламенную тоску беспредельного одиночества». Если Семен Мосягин, каявшийся лишь в «ничтожных», «формальных» грехах, в простоте внутренне отчаявшегося сердца говорит о том, что «стало быть, не заслужил» Божьей помощи, то кощунственная, профанирующая само Таинство «исповедь» насильника и убийцы Трифона заставляет о.Василия забыть о сане и в исступлении восклицать: «Где же твой Бог? Зачем Он оставил тебя?».ерия и внутреннего отступничества супруга. В одном из их мучительных разговров о пот

Болезненное самоощущение «бессильным служителем всемогущего Бога», порожденное притуплением подлинной, сыновней веры, распространяется у главного героя на восприятие природного космоса , с которым он прозревает родство в переживании духовной поврежденности и маловерия: он «не верил в спокойствие звезд; ему чудилось, что и оттуда, из этих отдаленных миров, несутся стоны, и крики, и глухие мольбы о пощаде».

В рассмотренной повести Л.Андреева отчетливее, чем во многих иных его произведениях, запечатлелись так и оставшиеся в финале незавершенными искания истинной веры, которая могла бы не просто примирить человека с катастрофическими испытаниями действительности, но и приблизить его к родственному Богообщению. С художественной силой писатель вывел личность героического, в значительной мере максималистского склада, которая отвергает утешающие условности и жаждет превозмочь собственное маловерие. Постижение проблемы веры – в широком спектре ее граней, светлых и губительных сторон – открыло путь к сопряжению индивидуальности со вселенскими закономерностями бытия, выступило организующим центром всего образного мира произведения и оказало существенное воздействие на его композиционный строй, ключевые лейтмотивы, художественные пространство и время, на систему персонажей и доминирующие средства психологического анализа.

Творчество Л.Н. Андреева в школе

Я ИДУ НА УРОК

Екатерина МИХЕИЧЕВА,
г. Орёл

МИХЕИЧЕВА Екатерина Александровна - доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой русской литературы ХХ века и истории зарубежной литературы Орловского государственного университета.

Творчество Л.Н. Андреева в школе

Урок. Герой Леонида Андреева в поисках истины

«Жизнь Василия Фивейского»

Цели урока. Ввести учащихся, уже знакомых с ранним творчеством писателя, в усложнившийся художественный мир “зрелого” Андреева; помочь им разобраться в философско-нравственных исканиях отца Василия; дать представление о художественном своеобразии философско-психологических произведений Андреева.

Подготовка к уроку. Прочитать повесть, разбить текст на части, соответствующие этапам жизни героя, сформулировать название каждой из них; подготовить доклад (индивидуальное задание) на тему: «Замысел и история создания повести “Жизнь Василия Фивейского”» (опираясь на статью Л.Н. Афонина - 8).

Ход урока

В о вступительном слове учитель рассказывает о времени создания повести, её месте и значении в творчестве Андреева, устанавливает связь повести с предыдущим творчеством писателя и будущими психологическими рассказами и драмами.

После доклада ученика - «Замысел и история создания повести Л.Андреева “Жизнь Василия Фивейского”» - можно задать вопросы ученикам, чтобы проверить, как усвоен ими материал.

Чем заинтересовала Андреева история священника Аполлова? Какую задачу, судя по данной статье, ставил перед собой писатель? Каким мыслился ему будущий герой?

• Жизнь отца Василия до сорока лет.
• Смерть сына - начало духовного кризиса.
• Ожидание “нового Васи” - отчаянная попытка вернуть утраченную веру.
• Рождение Идиота. Усиление страданий и сомнений.
• Постижение людских страданий. Смерть попадьи. Осознание Фивейским своей избранности.
• Попытка повторить чудо Христа. Смерть.

Учитель предлагает учащимся вспомнить основные эпизоды в повести, имеющие отношение к пунктам плана, назвать других героев, которые помогают раскрыть характер отца Василия. Даётся понятие андреевского героя - “двойственника”.

О. Василий - Иван Копров - оппонент отца Василия в отношении к Церкви, к вере и союзник в претензии на избранничество.

О. Василий - Семён Мосягин - ещё один вариант веры: верил “естественно и просто”.

О. Василий - попадья - альтернативны в своём отношении к жизни, к людям.

О. Василий - Настя - сходство: “Ты тоже никого не любишь”.

О. Василий - Иов (негласный оппонент) - учитель зачитывает из «Ветхого Завета» историю праведника Иова (Лопухин А.П. Библейская история Ветхого Завета. Монреаль, 1986. С. 75–77).

О. Василий - Идиот - варианты безумия.

Чтобы глубже проникнуть в смысл трагедии Василия Фивейского, учитель рассказывает об изменениях, внесённых автором в текст, с целью сосредоточить внимание на главном - на духовной драме отца Василия. Обобщающий смысл образа Идиота подтверждается “схемой жизни Василия Фивейского” (см. материал к уроку). В ответ на мольбы о возвращении утонувшего Васи, обращённые к Богу, рождается Идиот - здесь имеет место траги-пародийный вариант “воскрешения”. Явление имеет обобщающий смысл: таковы в основе своей отношения человека с Богом.

Далее вслух зачитывается начало повести (2, 1, 486), совместно с учениками отмечается обилие эмоционально окрашенной лексики, мрачный колорит. Предложения, начинающиеся с союза “и”, придают повествованию музыкальность, напевность. Отмечается важность детали, психологическая значимость пейзажа (знойный, безветренный летний день - время трагедий), портрета (Василия Фивейского, Идиота), широкое использование символов.

Продолжает урок беседа с классом, чтение отрывков повести и совместный их анализ.

В чём сходство и в чём отличие героя Андреева от праведника Иова? Что даёт это сопоставление для понимания характера героя и концепции человека в целом Андреева? Какой ещё сюжет из Библии использован Андреевым? В чём смысл возникающей параллели Фивейский - Христос?

Чтение отрывка. Размышления отца Василия после смерти попадьи, осознание им своей избранности (2, 1, 530).

Вопросы: Почему отец Василий уверился в том, что он избран? Чем стала для него смерть Семёна Мосягина (в связи с идеей избранничества)? Чем объяснить его яростные проклятия Богу и безумие? Возможен ли другой конец этой жизни?

Закрепление. Учитель просит учащихся рассказать о впечатлении, произведённом рассказом Андреева и образом главного героя, перечислить, какими, на их взгляд, чертами и качествами обладает этот герой и как к нему относится автор. Дома ученикам предлагается написать сочинение на одну из тем: «Моё впечатление о повести Л.Андреева “Жизнь Василия Фивейского”», «Автор и его герой», «Женские образы в повести», «Кто же безумен: Фивейский или мир, созданный Богом»?

Литература к уроку: 2, 8, 11, 19, 21, 24, 26, 29, 30, 35.

Материал к уроку

Н ад рассказом «Жизнь Василия Фивейского» Андреев работал более двух лет (окончательная редакция датирована 19 ноября 1903 года). Замысел возник с подачи Горького, который рассказал Андрееву содержание «Исповеди» священника Александра Аполлова, путём долгих раздумий пришедшего к отрицанию религии. Истоком отрицания стало понимание того, что “православная религия, которая не руководит жизнью человека, есть не религия, а обман”, “не хлеб, а камень” (8, 90). Андреев загорелся идеей: “Я напишу о попе, увидишь! Это, брат, я хорошо напишу! Завтра еду домой и начинаю! Даже первая фраза есть: «Среди людей он был одинок, ибо соприкасался великой тайне…»” (17, 370).

В начале 1902 года Андреев пишет Н.К. Михайловскому о том, что рассказ «Отец Василий» написан, но он недоволен исполнением задуманного. Работа была продолжена, не один раз менялось название произведения: «Жизнь отца Василия Чагина», «Три жизни», «Жизнь Василия Предтеченского», и только в ноябре 1903 года Андреев завершил работу над рассказом.

Вариант, рукопись которого хранится в РГАЛИ, имеет название «Жизнь Василия Предтеченского», включает 130 листов рукописного текста с авторской правкой. Он существенно отличается от окончательной редакции, хотя и датирован 11 ноября 1903 года (то есть черновую редакцию и окончательную разделяют всего несколько дней).

Начало у варианта и окончательной редакции общее. Фраза, переданная в пересказе Горького, присутствует в зачине лишь первой частью: “Среди людей он был одинок…”, вторую часть фразы: “ибо соприкасался великой тайне…” - загадочную и мистическую, Андреев заменил подробным описанием “той зловещей и таинственной преднамеренности”, с какой стекались бедствия на “некрасивую, вихрастую голову” отца Василия, и той веры в Него, которая, несмотря ни на что, сохранялась в душе священника.

В жизни отца Василия главенствует “таинственная преднамеренность”, которая приводит к тому, что страдания и несчастия оказываются необратимыми - отсюда мрачно-торжественный, зловещий тон повествования, гнетущее настроение безвыходности и тоски: “Над всей жизнью Василия Предтеченского тяготел суровый и загадочный рок. Точно проклятый неведомым проклятием, он с юности нёс тяжёлое бремя печали, болезней и горя, и никогда не заживали в сердце его кровоточащие раны. Среди людей он был одинок, словно планета среди планет, особенный, казалось, воздух, губительный, тлетворный, окружал его, как невидимое прозрачное облако” (РГАЛИ, ф. 11, оп. 6, ед. хр. 3).

Главный герой назван Предтеченским, но и фамилия Фивейский фигурирует в ранней редакции, её обладатель - “бывший семинарист”, племянник дьякона Иллариона, с которым дьякон “частенько захаживал к попу побеседовать”. В окончательном варианте Илларион Фивейский отсутствует, а его фамилия передана главному герою.

Чтобы установить смысл переделок в тексте, цели, преследуемые автором, следует обратить внимание на наиболее значительные из них.

В «Жизни Василия Предтеченского», во второй главе имеет место эпизод игры в стукалку у дьякона, отсутствующий в окончательном варианте. Центр этого эпизода - Иван Порфирыч Копров, место эпизода - перед словами, характеризующими церковного старосту: “Всех людей он искренне считал подлецами и дураками, не знал жалости ни к тем, ни к другим и собственноручно вешал щенят, которых ежегодно в изобилии приносила чёрная сучка Цыганка” (1, 3, 25). Во время игры Иван Порфирыч любил “выкидывать один фокус, давно всем известный, но вечно новый: притворялся сильно пьяным и ничего не понимающим и назначал большие ставки”. Партнёры, хотя и были обмануты не раз, легко попадались на удочку: слишком велика была жажда выигрыша. Глаза у них загорались жадным, острым блеском, руки тряслись от вожделения, а Иван Порфирыч с удовольствием наблюдал за ними, “красивый в диком осознании своей мощи и необходимости”. В сочетании с последующими мыслями церковного старосты о людях этот эпизод ярко характеризовал как самого Ивана Порфирыча, так и его партнёров, и в целом - род человеческий.

Главы третья и четвёртая в черновой редакции отличаются присутствием в них Иллариона Фивейского. В период временно установившегося в семействе Предтеченских покоя и робкой надежды на лучшее будущее (попадья ожидает рождения “нового Васи”) дьякон и семинарист Фивейский приходят в дом к попу, чтобы побеседовать с ним о жизни. Беседа превращается в спор двоих, в котором отец Василий не участвовал, а лишь смотрел на спорящих, улыбался и с интересом слушал Иллариона Фивейского, который “ничему не верил, ничего не знал и во всём сомневался, даже в действительности собственного существования”. “Непроницаемый мрак загадки и неизвестности”, властвующий над всеми действиями человека, над землёю, над вселенною, делал дальнейшее существование бессмысленным; понимание этого дважды толкало Иллариона Фивейского к самоубийству. В главе четвёртой, уже после рождения Идиота, отец Василий и Илларион ведут разговор о политике. “Читали вы листки: англичане опять побили буров”, - отрывисто спрашивал отец Василий… “Нет, не читал, дьяконица газеты не даёт. Да и неважно всё это”, - отвечал семинарист.

В главе шестой в окончательном варианте отсутствует «Сон отца Василия» (был напечатан отдельно в 1909 году в сборнике «Италии», а также в комментариях к шеститомному собранию сочинений - т. 1, 1990). Этот отрывок следовал за фразой, оставшейся в окончательном тексте: “И мучительные дикие сны огненной лентой развивались под его черепом”. Смысл «Сна»: и люди, и природа чего-то ждут, что “должно было прийти”. Это “что-то” - чудовищная катастрофа, безумие, начало которого возвестил “раздельный и страшный” звон колокола. Всеохватный характер безумия символизирует лицо Идиота, вдруг начавшее разрастаться и закрывшее небо и землю.

Можно лишь предположить, почему Андреев отказался от названных эпизодов и не включил их в окончательный текст. В произведении, без сомнения, основная психологическая нагрузка падает на главного героя. Сложный, противоречивый духовный мир отца Василия, под влиянием трагических обстоятельств утратившего веру в Бога, вновь пытавшегося найти нравственную опору в вере и, наконец, осознавшего бессмысленность надежд на восстановление попранной справедливости с помощью религии, переданы в авторском повествовании, через внутренние монологи отца Василия, его диалоги с женой, дочерью, церковным старостой, через оценки, которые дают ему окружающие. Василий Фивейский в своих поисках смысла жизни, правды и веры самостоятелен и одинок. Другие герои призваны подтвердить его версию о соотношении реального и вечного (жена, дочь, односельчане на исповеди) или оспорить её. Антагонистами отца Василия в вере являются Иван Копров, который тоже считает себя “избранником”, и Семён Мосягин, верящий в Бога “естественно и просто”. В отличие от отца Василия, у которого мысль об избранничестве рождается в результате страданий, чужих и собственных, Копрова к признанию своей исключительности приводит полная удовлетворённость своей ролью на земле, уверенность в том, что его благополучная жизнь и есть жизнь, угодная Богу.

На уровне интуиции, неосознанного чувства, которое не поддаётся никакой логике и разъяснениям, живёт вера в Бога в Семёне Мосягине. Он полностью смирился со своей подчинённостью “какой-то сильной и загадочной воле” и надеется “на заступничество и милость” Бога.

Варианты веры Копрова и Мосягина помогают понять путь религиозных исканий самого отца Василия. Ещё недавно он, как и Семён Мосягин, верил в Него “торжественно и просто: как иерей и как человек с незлобивой душой”. Идея избранничества сближает отца Василия с Копровым, в основе её попытка измерить вечное земным, проникнуть в тайны жизни и смерти, соотнести человека с Богом. Провозглашая себя “избранником”, отец Василий абсолютизирует состояние собственного духа, соотносит его с явлением метафизическим. Фивейский сомневается в возможностях христианского сознания в нравственном возрождении личности, на что уповает Церковь, он требует справедливости от самого Бога. Мысль об избранничестве приходит к отцу Василию в минуту отчаяния, когда все другие варианты поиска истины уже испробованы и отвергнуты.

Эпизод игры в стукалку в варианте РГАЛИ напрямую не соотнесён с духовной эволюцией отца Василия, а, напротив, распыляет внимание, уводит от исследования внутреннего мира героя. К выводу о преобладании в человеке тёмных сил, инстинкта церковный староста приходит, основываясь на результатах спровоцированного им конфликта, в то время как отец Василий в своих мучительных раздумьях идёт только от “неумолимой правды жизни” и из тысяч маленьких, разрозненных правд складывает одну “огромную правду о Боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни”.

Примерно эти же причины заставили Андреева отказаться от образа Иллариона Фивейского. В центре произведения должен был стоять совершенно одинокий, полностью сосредоточенный на своей внутренней жизни, на вере-безверье, отгороженный непроницаемой стеной даже от самых близких людей человек. “Если бы сошлись добрые и сильные люди со всего мира, обнимали его, говорили ему слова утешения и ласки”, отец Василий остался бы таким же одиноким, пишет о своём герое Андреев. Посиделки в доме священника, участие отца Василия в споре, хотя бы и косвенное, не способствовали решению этой задачи, создавали иллюзию внешних контактов, разрушали целостность образа. Кроме того, нигилизм Иллариона Фивейского как бы предвосхищал будущие сомнения в вере самого отца Василия, что также нарушало замысел автора: постижение истины должно было происходить исключительно на основе самопознания.

Неуместным представляется и разговор о политике в главе четвёртой, уже после рождения Идиота, затмившего своим уродством и безумием все уродства и безумия мира. “И куда бы люди ни шли, что бы они ни делали, они ни на минуту не забывали, что там, в полутёмной комнате сидит некто неожиданный и страшный, безумием рождённый”. Глава четвёртая - одна из наиболее эмоционально насыщенных в произведении: ожидание катастрофы вдруг материализуется в образ Идиота, воплотившего вселенское безумие, “голодное ожидание какой-то страшной беды, каких-то неведомых ужасов”. Поэтому рассуждения отца Василия, ближе всех стоящего к этому безумию, об англо-бурской войне выглядят чужеродным элементом в концепции образа и не способствуют его психологическому наполнению.

И зъятие из окончательного текста «Сна отца Василия» объясняется, на наш взгляд, стилевой инородностью этого отрывка по отношению к основному тексту. Несмотря на экспрессию слова, на то, что образ часто возвышается до символа, а мучительные духовные поиски героя выходят на метафизический уровень, содержательно-стилевая основа произведения всё же реалистическая, а не вписывающаяся в общий тон повествования замысловатая аллегория «Сна» воспринимается как искусственная вставка. Насколько «Сон» отличается от основного текста, видно при сравнении двух описаний природы.

Глава седьмая: “Когда наступило лето, она (попадья. - Е.М. ) снова начала на целые дни уходить в лес и поле, возвращалась в сумерки и поджидала у калитки, когда придёт с сенокоса отец Василий. Неслышно и медленно нарастала тьма короткой летней ночи, и казалось, что никогда не придёт ночь и не погасит дня; и только взглянув на мутные очертания рук, лежащих на коленях, она чувствовала, что между нею и её руками есть что-то, и это - ночь со своей прозрачной и таинственной мглою” (1, 3, 56).

«Сон отца Василия»: “Высокие чёрные деревья, похожие на тополи, склонялись, не сгибаясь, все в одну сторону к горизонту и тихо прислушивались и ждали. Туда же, к холодному и мрачному огню, тянулась длинная, похожая на проволоку трава и бесцветные, словно металлические, листья остриями своими неподвижно смотрели и ждали. На чёрном густом озере между горами застыли поднявшиеся волны; бока их были блестящи и красны, как кровь, и, склонив хребты, острыми верхушками своими они зорко присматривались и тяжело, упорно ждали” (2, 1, 635).

В основном тексте описание природы напрямую соотнесено с состоянием души человека и выполняет психологические функции, в то время как во «Сне» пейзаж символичен, выражает общее состояние природы и человека. Завершающим аккордом в этой символической картине становится лицо Идиота, неимоверно разросшееся, закрывшее небо и землю.

Образ Идиота имеет для автора чрезвычайно важное значение. Как рок выражает зависимость человека от трансцендентных сил, так безумие, воплощённое в образе Идиота, - суть его земного существования. Вася-идиот “выражает собой всё роковое, безымянное и непостижимое для человеческого ума зло, которое со всех сторон окружает Василия Фивейского” (19, 178). Равенство рока и идиота по силе влияния на окружающих подтверждает «Схема жизни Василия Фивейского», составленная самим Андреевым («Жизнь Василия Предтеченского». РГАЛИ, ф. 11, оп. 6, ед. хр. 3. С. 126).

Схема представляет собой философско-психологический комментарий к жизни. Начинает схему слово “рок”. Всё, что происходит в жизни героя, подвластно ему. Он - исходная точка всех несчастий самого отца Василия и тех людей, с которыми сводит его судьба. С момента рождения Идиота каждый последующий этап жизни отца Василия венчает слово “Идиот”. Идиот подобен року, власть обоих безгранична. “Господство над домом” Идиота - это власть безумия над миром, над человечеством.

Образ безумного владеет всеми. От него, как от кошмара, старается спрятаться, скрыться, уйти и, наконец, уходит - в смерть - попадья. Дочери отца Василия Насте нравится быть похожей на Идиота; она не только перенимает его мимику, жесты, но и равнодушие к людям, холодное безразличие к собственной матери. Безумен и сам отец Василий, душу которого наполняют мучительным восторгом стены пустого дома, злобно-испуганное лицо Идиота, ибо в торжестве зла видит он преддверие великого подвига.

Несмотря на трагический конец, повесть Андреева, как и многие другие его произведения, не даёт оснований для вывода о полном пессимизме автора. Всесилие рока касается только физической оболочки человека, обречённого на смерть, но дух его свободен, и никто не в состоянии остановить его духовных исканий. Зародившееся сомнение в любви идеальной - к Богу - приводит героя к реальной любви - к человеку. Ранее существовавшая между отцом Василием и другими людьми пропасть преодолевается, к священнику наконец-то приходит понимание людских страданий. Его потрясают своей простотой и правдой откровения прихожан на исповеди; жалость, сострадание к грешным людям и отчаяние от понимания собственного бессилия помочь им толкают его на бунт против Бога. Ему близки тоска и одиночество угрюмой Насти, метания пьяной попадьи, и даже в Идиоте прозревает он душу “всезнающую и скорбную”.

Вера в собственную избранность - это вызов року и попытка преодолеть безумие мира, способ духовного самоутверждения и поиск смысла жизни. Однако, обладая задатками свободного человека, Фивейский не может не нести в себе последствий духовного рабства, пришедшего из опыта предков и собственной сорокалетней жизни. Поэтому способ, который он избирает для реализации своих бунтарских замыслов, - свершение чуда “избранником” - архаичен и обречён на провал.

Андреев ставит в «Жизни Василия Фивейского» двуединую проблему: на вопрос о высоких возможностях человека он даёт положительный ответ, а вероятность их реализации с помощью божественного промысла оценивает отрицательно.

Публикация статьи произведена при поддержке интернет магазина «Плазасвет». Посетив сайт интернет магазина «Плазасвет», Вы сможете по выгодной цене купить высококачественные светильники, люстры , бра, настольные лампы и торшеры, с доставкой на дом. Удобный рубрикатор сайта интернет магазина «Плазасвет», подробное описание и фотографии внешнего вида всех представленных товаров, помогут быстро подобрать подходящие осветительные приборы. Интернет магазин «Плазасвет» располагается по адресу www.Plazasvet.Ru

Анализ художественного текста на примере рассказа «Молчание»

К истории создания рассказа.

В основу рассказа лёг реальный факт: дочь священника церкви Михаила Архангела в Орле Андрея Казанского покончила жизнь самоубийством. Причиной самоубийства только что окончившей гимназию девушки скорее всего стал суровый нрав отца, державшего дочь в строгости и повиновении.

Р ассказ был написан летом 1900 года, в начале сентября Андреев показал рукопись Горькому, который и привёл начинающего автора на одно из собраний литературной «Среды». Рассказ, прочитанный самим Горьким (Андреев сослался на больное горло), произвёл большое впечатление на собравшихся, многих “прошибло”, и “всем было ясно, что в лице этого новичка «Среда» приобретала хорошего, талантливого товарища” (Андреев Л.Н. Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 1. С. 598).

Рассказ был напечатан в декабрьском номере «Журнала для всех», издателем которого был В.С. Миролюбов.

Авторская идея. «Молчание» - первый рассказ, в котором в полной мере проявился “космизм” Андреева, его стремление от событий реальной жизни выйти к постановке вневременных проблем. Жизнь и смерть, добро и зло, человек и Бог, предопределённость человеческой судьбы, попытка человека противостоять року, судьбе, нежелание мириться с поражением - эти проблемы станут постоянными в произведениях Андреева. Отец Игнатий - первый из андреевских героев-бунтарей, заявивших о своём праве на приобщение к “вечным” истинам.

Способы художественного воплощения авторской идеи

Композиция. «Молчание» принадлежит к категории так называемых “бессюжетных” рассказов, которыми изобилует проза Серебряного века, “бессюжетных” в традиционном понимании: в нём нет череды событий, из которых и строится сюжет; единственное событие в рассказе - самоубийство Веры, ему посвящён четырёхстрочный абзац. “Сюжет” образуют переживания героя, его богатая духовная жизнь. И если исходить из более поздних высказываний Андреева: “жизнь стала психологичнее”, “«душа мира» переместилась в глубь человеческой души” - то становятся понятны установка на бессюжетность, отказ от “зрелища”.

В рассказе четыре части. Первая - более или менее “событийна”. В ней повествуется о событиях, предшествовавших самоубийству, о самом самоубийстве, о похоронах и опустевшем после смерти Веры доме. Три последующие части - подробнейшая передача душевных мук человека, которого обстоятельства вынудили пересмотреть основы собственной жизни: генетические (у него отняли дочь, прервалась его связь с будущим, надежда на продолжение рода), религиозные (где же божеская мудрость и справедливость?) и, наконец, нравственные (если Бог так несправедлив к своим чадам, то стоит ли сохранять кротость и верность ему?). И отец Игнатий возроптал, как ропщут все андреевские герои. Его протест вылился в настойчивую попытку (нереализуемую для человека) перейти грань между мирами; он жаждет получить ответы на мучащие его вопросы “оттуда”. К умершей дочери и к тем, кто с нею там, в другой жизни, обращено его страстное “Скажи!”.

Символика. Андреев, оставаясь писателем, близким к реалистической традиции, как и многие его современники, находился в поиске новых форм и средств создания художественного образа. Символ в его рассказах проходит “реалистическую стадию”, то есть перестаёт быть способом обобщения, условного обозначения чего-то, а приобретает “символистский смысл”: воплощает метафизические силы, является аналогом непостижимого, таинственного, для героя-бунтаря открывает единственную возможность приблизиться к разгадке “Тайны”.

Молчание, как и тьма, бездна, стена, становится символом ограниченных возможностей человека, конечности его жизни и одновременно неиссякаемого стремления к постижению непостижимого, его нежелания смириться с неизбежным. “Со дня похорон в маленьком домике наступило молчание. Это не была тишина, потому что тишина - лишь отсутствие звуков, а это было молчание, когда те, кто молчит, казалось, могли бы говорить, но не хотят” (1, 199).

Молчание может быть “гулким”, может “ледяными волнами перекатываться через голову”, может “душить”, “разбиваться о грудь”. Молчанием отвечает ему умершая дочь: “Вера говорит... но говорит она всё тем же долгим молчанием” (1, 205).

Особенностью андреевского символа является и то, что он выполняет психологические функции: с его помощью удаётся глубже проникнуть во внутренний мир человека, полнее раскрыть его. Молчание, которое слышит отец Игнатий (“могильно-холодное”, оно “вливается в ухо... студит мозг”), становится воплощением той части души героя-“двойственника” (термин самого Андреева), которая не видна миру, но она-то и есть настоящая, выражающая “я” личности.

Деталь. Деталь у Андреева также несёт серьёзную психологическую нагрузку. Рука Веры, лежащая поверх белого одеяла, “почти не отделяющаяся от него - такая она была белая, прозрачная и холодная”, говорит о трагедии души больше, чем могли бы её открыть подробные описания происшедшего с ней в Петербурге. Ноты умершей дочери и особенно её портрет помогают понять трагедию отца, который не сумел рассказать о своей нежной любви живой Вере, а теперь погибает от сжигающего его чувства. “В рассмотрении портрета у отца Игнатия установился известный порядок: сперва он глядел на щёку, освещённую на портрете, и представлял себе на ней царапину, которая была на мёртвой щеке Веры и происхождение которой он не мог понять. И каждый раз он задумывался о причинах: если бы это задел поезд, он раздробил бы всю голову, а голова мёртвой Веры была совсем невредима” (1, 199). Улетевшая в день похорон Веры канарейка (“душенька... барышнина”), опустевшая клетка, звенящая по ночам каким-то странным звуком - эти детали (и одновременно символы) помогают понять страшную душевную муку несчастного отца.

Портрет. Портрет у Андреева призван решать психологические задачи: мысли, чувства, настроения героя выражаются через описание лица, одежды, походки, жестов, иных деталей внешности героя. В «Молчании» нет подробного описания внешности героев: душевное состояние Веры перед самоубийством выражают рука (“белая, прозрачная и холодная”) и молчание, которым она отвечает на заботу отца и матери. И после смерти то же молчание источают глаза Веры на портрете (“чёрные, красивые, с длинными ресницами, от которых лежала густая тень, отчего белки казались особенно яркими, и оба глаза точно были заключены в чёрную траурную рамку”). Портрет выполняет роль посредника между умершей дочерью и отцом, который надеется разгадать её тайну. Загадочные глаза Веры, словно заключённые в траурную рамку, неотступно следят за отцом и как бы втягивают отца Игнатия в разговор с вечностью.

Портрет отца Игнатия “разбросан” по страницам рассказа (достаточно распространённый у Андреева приём), автор с помощью портрета фиксирует отдельные моменты душевного состояния героя: вот он “высокий, грузный... брезгливо морщась”, поднимается в комнату дочери, его “большая чёрная борода, перевитая серебряными нитями, красивым изгибом” ложится на грудь; вот он “твёрдый и прямой”, думая только о том, чтобы “не уронить себя”, хоронит дочь и, наконец, “высокий и необыкновенный в развевающейся рясе и с плывущими по воздуху волосами”, “с перекосившимся безумным лицом” бежит с кладбища.

Пейзаж. Пейзаж у Андреева созвучен и в то же время контрастен происходящему. Объяснение с дочерью происходит “лунною майскою ночью, когда пели соловьи”, и с мёртвой Верой отец Игнатий беседует “июльской лунной ночью, тихой, тёплой и беззвучной”.

Сгущающаяся тьма становится подтверждением непоправимости свершившегося, в то время как лунный свет, свежий воздух, пахнущий недалёкой рекой и цветущей липой, говорят о бесконечности жизни.

Солнце в произведениях Андреева не просто явление природы, но обязательный свидетель и участник человеческих деяний. “Раскалённый солнечный диск” символизирует трагедию и смерть. Результат действия его беспощадных лучей - “омертвевшая листва”, “пожелтевшие коротенькие стебли травы”, “безоблачное пустынное небо”. Оно, как и молчание, символизирует рок, судьбу, неизбежность.

Учитывая сказанное выше, следует анализировать текст рассказа, обращая внимание учеников на особенности художественного мастерства писателя. Основываясь на предыдущих знаниях об Андрееве и его творчестве и анализе рассказа, можно предложить учащимся следующие вопросы.

Какие эпизоды собственной жизни связаны у Андреева с церковью Михаила Архангела в Орле? Что стало фактическим основанием для рассказа? Как и с какой целью Андреев изменил фактический материал? Какую роль играет в рассказе сюжет? В чём особенности композиции рассказа? Приведите примеры использования Андреевым символики. Символом чего является молчание? Приведите примеры из текста, подтверждающие важность детали у Андреева. Какими средствами создаётся у Андреева портрет и каким задачам он служит? Какую функцию выполняет в произведениях Андреева пейзаж?

Домашнее задание. Аналогичным способом проанализировать один из рассказов Андреева с “орловской” тематикой - «Ангелочек», «Весной», «Весенние обещания», «Алёша-дурачок» - по выбору.

Урок. Драма Л.Н. Андреева «Жизнь Человека»

Уроку предшествует домашнее задание: ученикам предлагается прочесть фрагменты из «Жизни Человека» (Писатели Орловского края. XX век. Хрестоматия. Орел, 2001. С. 313–323) и ответить на следующие вопросы.

Почему драма называется «Жизнь человека»? Какими событиями личного и общественного характера обусловлено появление этой драмы?

Цель урока. На примере одной из пьес Л.Н. Андреева показать драматургическое мастерство самого Андреева и особенности драмы рубежа веков.

Ход урока

Урок начинается со вступительного слова учителя .

К моменту обращения к драматургии (1903 год, неоконченная драма «Закон и люди») Андреев был уже сложившимся, широко публикующимся и очень известным прозаиком. Первый сборник его рассказов, вышедший в издательстве «Знание» в 1901 году, выдержал одиннадцать изданий; каждое новое произведение вызывало широкий резонанс в критике, становилось объектом дискуссий («Мысль», «Бездна», «Жизнь Василия Фивейского» и другие).

Интерес к драматургии у Андреева проявляется с конца 90-х годов, и немалую роль в возникновении этого интереса сыграл Московский Художественный театр, во главе которого стояли К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко. Будучи сотрудником московской газеты «Курьер», Андреев посещает премьеры МХТ, и влекут его в театр не только репортёрские обязанности, но и личный интерес: молодой писатель видит во МХТе театр нового времени - психологический театр; постановки пьес А.К. Толстого, Гауптмана, Ибсена, Чехова, Горького восхищают его. «Под впечатлением Художественного театра» - так называлась книга, вышедшая в 1902 году, авторами которой были Леонид Андреев (псевдоним Джеймс Линч) и Сергей Голоушев (псевдоним Сергей Глаголь); в неё вошли блистательные рецензии Андреева на спектакли МХТа: «Дикая утка», «Доктор Штокман» Г.Ибсена, «Три сестры» А.П. Чехова, «Мещане» М.Горького и другие.

Уже в период зрительского и журналистского увлечения Художественным театром проявился интерес Андреева к разным направлениям в драматургии. Андрееву одинаково близок и театр, в котором “символами и только символами” автор может выразить своё миропонимание, и театр, где “взят кусок жизни, жизни такой, какая она есть”. Способность сочетать условное и конкретное - особенность как прозы, так и драматургии Андреева. По поводу пьесы «Жизнь Человека» (1906) Андреев писал К.С. Станиславскому: “Если в Чехове и даже Метерлинке сцена должна дать жизнь, то здесь - в этом представлении - сцена должна дать только отражение жизни... должны быть преувеличения, доведение типа, свойства до крайнего развития. Нет положительной спокойной степени, а только превосходная” (1, 281). Символистское начало видели в «Жизни Человека» и других драмах Андреева («Царь-Голод», «Чёрные маски») современники Андреева (А.Блок, А.Белый, З.Гиппиус) и критики более позднего времени. Так, Е.Замятин находил моменты сходства Андреева с символистами: “Символисты в своих произведениях смотрели сквозь телесную жизнь и видели скелет жизни, символ жизни, вот и Андреев называет действующих лиц «Жизни Человека» - Человек, Жена Человека, Друзья Человека, Враги Человека - для того, чтобы заставить читателя задуматься о человеческой жизни вообще” (2, 134).

Андреева привлекают в символизме неограниченные возможности символа как выразителя глубинного, тайного, мистического, как средства равновесия между внутренним и внешним, идеальным и реальным, как способа выражения трагического мироощущения автора. В то же время такие особенности андреевского творчества, как “пренебрежение конкретным, крайняя субъективность”, “одноосмысленность” и схематизм образов, “пессимизм и космизм мироощущения” (3, 8) могут восприниматься и как приметы экспрессионизма, расцвет которого отмечают в 10-е годы в Германии, но в произведениях русского писателя Андреева уже в 900-е годы можно отыскать его начало. Таким образом, реалистические, символистские, экспрессионистские тенденции в творчестве Андреева не противоречат друг другу, а находятся во взаимодействии и единстве (4).

Примером подобного синтеза стала драма «Жизнь Человека» (1906). Это третья драма Андреева (первые две - «К звёздам!», 1905; «Савва», 1906). Осенью 1906 года умерла Александра Михайловна Велигорская, жена, близкий друг и помощник писателя. Пьеса «Жизнь Человека» - “последняя вещь”, над которой Андреев и его жена “работали вместе”. Состояние безнадёжности, в котором находился писатель, усиливалось разочарованием в революции, которую он бурно приветствовал вначале, а затем, увидев в ней преобладание стихийного, разрушающего начала (бунт, а не революция), осудил. Трагическое мироощущение писателя нашло отражение в «Жизни Человека» и других произведениях этого периода («Тьма», «Царь Голод», «Чёрные маски», «Иуда Искариот» и другие).

Драма «Жизнь Человека» - “представление из пяти картин с прологом”. “Вот пройдёт перед вами вся жизнь Человека, с её тёмным началом и тёмным концом”, - начальной фразой монолога, который произносит Некто в сером, автор определяет цель и настроение своей пьесы. Исследователи относят «Жизнь Человека» к “циклу драм, посвящённых жизни человека и человечества”; к которому принадлежат и более поздние драмы - «Царь-Голод», «Анатэма» (5, 16). Цель автора - показать жизнь человека с момента зажжения свечи (рождение) до момента, когда свеча гаснет (смерть). В «Прологе» Некто в сером формулирует основные принципы жизни человека; в “пяти картинах” драмы на примере конкретной (и одновременно общей) человеческой судьбы автор показывает, как эти принципы воплощаются в жизнь (6). Давайте же посмотрим, какой представляется Андрееву жизнь человека.

Чтение «Пролога»

Анализ текста

Обратите внимание на ремарки. Почему они столь подробны и обстоятельны? Какими деталями обстановки и портрета подтверждается роковая предначертанность судьбы человека? Какую роль у Андреева играют свет, цвет, портрет? Почему всё “серое, дымчатое, одноцветное”?

Жизнь Человека - “светильник, зажжённый неведомой рукой”.

За время своей короткой жизни человек “в слепом неведении своём... покорно совершит круг железного предначертания”.

Основные этапы жизни человека - “от низу к верху, от верха к низу”: “счастливый юноша”, “счастливый муж и отец”, “старик, больной и слабый”; символ движения “от верха к низу” - угасающая свеча.

Рок, судьба - “верный спутник Человека во все дни его жизни”.

Далее учитель говорит ученикам, что “картины” строятся согласно той схеме жизни, которую представил в «Прологе» Некто в сером. Рождению Человека и его взрослению постоянно сопутствует страдание: сначала матери, с помощью которой он “нарушает затворы небытия”, затем его собственное, которое предрекают ему Старухи (посланцы Некоего в сером), его близких.

Молодость Человека светла и полна надежд на счастье, поэтому во второй картине - «Любовь и бедность» - на сцене главенствует белый цвет - цвет невинности и надежды: белые стены, белые колонны, белые одежды на Человеке и Жене Человека - всё пронизано солнечными лучами. Человек молод, талантлив, любит и любим, он счастлив - “светло и ярко горит свеча” его жизни. Но уже в конце этой картины начинает звучать “коротенькая, в две музыкальные фразы, полька, с подпрыгивающими, весёлыми и чрезвычайно пустыми звуками” - символ неизбежного движения “от верха к низу” - к потере любви, растрате таланта, к новым разочарованиям и страданиям.

Третья картина - «Бал у Человека» - анализируется подробно. Учитель просит учеников “расшифровать” ремарку: показать, как через сценографию - детали обстановки, цвет, свет, с помощью музыки, портретных характеристик, используя художественные приёмы - контраст, сравнение - автор раскрывает глубинный смысл свершающегося на сцене действия.

Дисгармония - основная характеристика совершающегося на сцене действа: несоразмерность окон и дверей, контраст “холодной белизны” и черноты окон (в постановке В.Э. Мейерхольда в театре В.Ф. Комиссаржевской в Петербурге (1907) господствовало “пространство серой мглы”, а в постановке К.С. Станиславского в МХТ (1907) всё было обтянуто чёрным бархатом), “светло к потолку” - “внизу света значительно меньше”, обилие позолоты, что свидетельствует о богатстве хозяина и в то же время о мещанском вкусе. Музыканты похожи на свои инструменты, между музыкантами “некоторая странная разобщённость”, мотив всё тот же - полька в две музыкальные фразы. Красивые, мечтательно танцующие молодые юноши и девушки - застывшие в чопорных позах гости с одним выражением лица: самодовольства, чванности, “тупого почтения перед богатством Человека”. Господство белого, чёрного, ярко-жёлтого цветов.

Беседа с учащимися

Вопросы

Что мы узнаём из разговоров гостей о Человеке, его жизни? Человек богат, знаменит (быть у него на балу большая честь), он купается в “изумительном богатстве и роскоши” (“Как богато! Как роскошно! Как светло!”), у него дом “в пятнадцать великолепных комнат”, чудесный сад, “конюшни и сараи”, множество прислуги, сын - “прелестный мальчик”, которого Человек очень любит.

Какие выводы о настоящем моменте жизни Человека позволяют сделать портреты Человека, Жены, Друзей, Врагов Человека, данные в обстоятельной ремарке? Каковы задачи портрета у Андреева? С какой целью гости подробно комментируют появление в зале Человека и его свиты? Какие детали обстановки, портретной характеристики свидетельствуют о внешнем благополучии и внутреннем движении Человека “от верха к низу”? Какую роль в уяснении происходящего играет Некто в сером? Какие символы вам представляются наиболее значимыми? Дайте им своё толкование.

Беседа с классом

Сбылись ли предсказания Некоего в сером? Какие этапы жизни прошёл Человек? В чём обобщающий смысл его истории? Смиряется ли андреевский герой со своим бессилием перед роковой предопределённостью собственной жизни? В чём он опровергает предсказания Некоего в сером?

Итоговые вопросы к учащимся

В чём обобщающий смысл драмы Андреева? Какими художественными средствами он достигает этого обобщения? Какова роль символа в драме Андреева? В чём Андреев продолжает традиции А.П. Чехова? Чем навеяно пессимистическое отношение к жизни, выразившееся в этой драме? Можно ли Человека назвать рабом своей судьбы?

В качестве домашнего задания учащимся предлагается сочинение на одну из тем: «Драма Л.Андреева “Жизнь Человека” в восприятии современного зрителя», «Роль символа в драме Л.Андреева “Жизнь Человека”», «Прав ли Л.Андреев в определении судьбы Человека?».

Литература

1. Письма Л.Н. Андреева к В.И. Немировичу-Данченко и К.С. Станиславскому // Вопросы театра. М., 1966.

2. Замятин Е.И. Современная русская литература // Литературная учёба. 1988. № 5.

3. Линин А. Театр Леонида Андреева // Жизнь Человека. Баку, 1928.

4. См.: Михеичева Е.А. О психологизме Леонида Андреева. М., 1994.

5. Чирва Ю.Н. О пьесах Л.Андреева // Андреев Л.Н. Драматические произведения: В 2 т. Л., 1989. Т. 1.

6. См.: Бабичева Ю.В. Драматургия Л.Андреева эпохи первой русской революции. Вологда, 1971.

Литература в помощь учителю

1. Андреев Л.Н. Собр. соч.: В 8 т. СПб.: Изд-во А.Ф. Маркс, 1913.

2. Андреев Л.Н. Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература, 1990.

3. Андреев Л.Н. Загадка // Орловский вестник. 1895. № 312, 314, 315, 316.

4. Андреев Л.Н. S. от S. М. СПб.: Atheneum - Фенинс, 1994. Составление, публикация, вступительная статья Р.Дэвиса и Б.Хеллмана. В книгу вошли дневники Андреева 1914–1919 годов, из которых мы узнаём о личной жизни, творческих замыслах писателя, но главное то, какую оценку писатель даёт происходящему в России. Интервью, письма, статьи, включённые в сборник, существенно дополняют наши представления об Андрееве - человеке, писателе, гражданине.

5. Анненский И. Вторая книга отражений. Иуда // Анненский И. Избранные произведения. Л.: Художественная литература, 1988. С. 549–557. И.Анненскому, как никому другому из современников Андреева, удалось постичь замысел «Иуды Искариота», своеобразие интерпретации Андреевым образа Иуды, стиля, языка художника.

6. Андреевский сборник. Курск, 1975. Сборник составлен из материалов научной конференции, посвящённой 100-летию со дня рождения Л.Н. Андреева. В него включены статьи на разные темы, публикации архивных материалов.

7. Арсентьева Н.Н. О природе образа Иуды Искариота // Творчество Леонида Андреева. Исследования и материалы. Курск, 1981. В статье рассматривается рассказ Андреева «Иуда Искариот», автор придерживается традиционной - богоборческой - позиции Андреева в рассказе.

8. Афонин Л.Н. Исповедь Аполлова как один из источников повести Л.Андреева «Жизнь Василия Фивейского» // Андреевский сборник. Курск, 1975. В статье на документальной основе излагается история создания рассказа, открываются “подходы” к идейной концепции произведения.

9. Афонин Л.Н. Леонид Андреев. Орёл, 1959. Первая книга об Андрееве на современном этапе “андрееведения”. В основном излагаются факты жизни и творчества Андреева, анализируются отдельные произведения.

10. Афонин Л.Н. Орловская тема в творчестве Леонида Андреева. Орёл, 1971. Рассматривается конкретный аспект творчества писателя: влияние орловских реалий на формирование его художественной индивидуальности, проводятся параллели между событиями орловской жизни и творчеством.

11. Ашешов Н.П. Из жизни литературы. «Жизнь Василия Фивейского» // Образование. 1904. № 5, отд. 2. В статье анализируется повесть Андреева, образ главного героя рассматривается в свете андреевской концепции личности.

12. Бабичева Ю.В. Драматургия Леонида Андреева эпохи первой русской революции. Вологда, 1971. Книга Бабичевой - первый опыт целостного исследования драматургии Андреева, рассматриваются пьесы 1905–1908 годов.

13. Беззубов В.И. Леонид Андреев и традиции русского реализма. Таллин, 1984. Рассматриваются традиции Ф.Достоевского, Л.Толстого, А.Чехова в творчестве Андреева, его творческая перекличка с писателями-современниками: Блоком, Горьким.

14. Брусянин В.В. Леонид Андреев. Жизнь и творчество. М., 1912. Первая книга о Леониде Андрееве интересна прежде всего тем, что это взгляд современника, “баталии” вокруг произведений Андреева автор пытается свести к общему знаменателю.

15. Васильев Н. Из области литературы // Орловский вестник. 1901. № 284. Положительный отклик на первую книгу рассказов Андреева, одна из первых статей о нём.

16. Волошин М. Евангелие от Иуды // Наука и религия. 1992. № 2. С. 18–19. Анализ рассказа «Иуда Искариот» и образа Иуды, концепцию которого Андреев, по мнению Волошина, ведёт от апокрифов и ересей.

17. Горький М. Леонид Андреев // Литературное наследство. М., 1965. Т. 72. Воспоминания Горького не только проясняют смысл взаимоотношений между ним и Андреевым, но и являются комментарием к личности и творчеству Андреева.

18. Емельянов В.Г. Улицы города Орла. История названий. Тула, 1986. Справочник, из которого можно выяснить, откуда взялись слободы - Пушкарная, Стрелецкая, как произошли названия улиц, на которых прошло детство Андреева.

19. Иезуитова Л.А. Творчество Леонида Андреева. Л., 1976. Одно из наиболее полных, обстоятельных исследований творчества Андреева. Творчество рассматривается в связи с биографией писателя, в контексте традиций русской классики и новых литературных веяний. Даётся интересный, глубокий анализ многих произведений, в частности «Жизни Василия Фивейского».

20. Ильев С.П. Социально-философский смысл повести «Иуда Искариот и другие» Л.Андреева // Studia Rossika. Posnanienska. И.А.М. XIV. Posnan, 1980. В данной статье известный андреевед Ильев анализирует рассказ «Иуда Искариот» - с точки зрения психологического мастерства, концепции жизни и человека.

21. Келдыш В.А. Русский реализм начала ХХ века. М., 1975. В книге крупнейшего специалиста по литературе Серебряного века одна из глав посвящена творчеству Л.Андреева. Келдыш, вслед за некоторыми современниками Андреева, настаивает на “промежуточном” характере его творчества, то есть выступает против однозначного зачисления писателя в стан реалистов или символистов.

22. Луначарский А.В. Леонид Андреев. Социальная характеристика. Собр. соч.: В 8 т. М., 1963. Т. 1. Луначарский написал об Андрееве не одну статью, в основном рассматривая социально-политический аспект его творчества. Взгляд Луначарского, как и многих других, например, В.Буренина, Д.Мережковского, на Андреева односторонен.

23. Михеичева Е.А. Жанровые особенности “библейских рассказов” Л.Н. Андреева // Жанры в историко-литературном процессе. Вологда, 1985. С. 88–101. В статье рассматриваются особенности авторского мифа в творчестве Л.Андреева, анализируется рассказ «Иуда Искариот».

24. Михеичева Е.А. О психологизме Леонида Андреева. М., 1994. В книге творчество Андреева рассматривается с точки зрения психологического мастерства писателя. Широко использованы архивные материалы.

25. Михайловский Н.К. Страх смерти и страх жизни // Русское богатство. 1901. Статья о первом сборнике рассказов Андреева.

26. Московкина И.И. Проза Леонида Андреева. Жанровая система, поэтика, художественный метод. Харьков, 1994. Обстоятельное исследование прозы Андреева, отражает современный взгляд на Андреева и его творчество. Подробно анализируются ранние рассказы «Жизнь Василия Фивейского», «Иуда Искариот» и др.

27. Овсянико-Куликовский Д.Н. Заметки о творчестве Леонида Андреева // Зарницы. СПб., 1909. С. 115–175. Автор одним из первых пытается охарактеризовать художественную манеру Андреева, говорит о глубоком лирическом начале его прозы, об использовании символов в качестве средств художественного изображения.

28. Писатели Орловского края. ХХ век. Пособие для учителей. Орёл, 1999.

29. Хрестоматия. Писатели Орловского края. ХХ век. Орёл, 2001.

30. Селиванов В.А. Оклеветанный апостол. СПб., 1908. Один из первых откликов на рассказ. Автор даёт обстоятельный анализ рассказа, однако задачу ставит слишком узко - защита и оправдание низведённого в ранг предателя апостола.

31. Скабичевский А.М. Дегенераты в нашей современной беллетристике. «Жизнь Василия Фивейского» Л.Андреева // Русская мысль. 1904. Кн. IX. С. 85–101. Очень резкая, субъективная статья, пример личностного подхода к художественному тексту.

32. Смирнова Л.А. Русская литература конца XIX - начала ХХ века. М., 1993. Автор учебника - крупный исследователь прозы рубежа веков, в частности прозы Л.Андреева. Данный учебник в большей степени, чем остальные, близок к современной трактовке явлений литературы этого периода.

33. Татаринов А.В. Леонид Андреев // Русская литература рубежа ХIХ–ХХ веков (1890–1920-е годы). М.: ИМЛИ РАН. Наследие. 2001. Т. 2.

34. Фатов Н.Н. Молодые годы Леонида Андрееева. М., 1924. Исследование личности и творчества Андреева основывается на документах, письмах, воспоминаниях современников.

35. Чирва Ю.В. О пьесах Л.Андреева // Андреев Л.Н. Драматические произведения: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 3–43. Автор статьи - крупный исследователь драматургического творчества Андреева. Во вступительной статье к двухтомнику дан обзор драматургии Андреева.

36. Чуковский К.И. Из воспоминаний. М., 1959. Автор нескольких статей об Андрееве, Чуковский исследует разные аспекты его творчества.

37. Якушин П.И. Путевые письма // Сочинения. М., 1986. Краеведческий материал об Орле, в частности о названии орловских улиц.

38. Эстетика диссонансов. О творчестве Леонида Андреева. Орёл, 1996. В сборник вошли материалы международной научной конференции, посвящённой 125-летию со дня рождения Андреева, в том числе и методические рекомендации школьному учителю. В статьях Кульчицкой Н., Краснощёковой Н., Арсентьева Д., Падаленковой Л. и др. даны рекомендации к изучению в школе рассказов Андреева «Валя», «Гостинец», «Иуда Искариот», «Кусака» и др.